Длиною в Жизнь

-Немчура, фашист, бей его, ребя! - первым ударил коренастый в серой майке, потом набросился рыжий. Больнее всех бил кривоногий в тяжёлых ботинках. Гера скрючился на земле, закрыл лицо коленями и думал: "Я всё равно сбегу отсюда, всё равно сбегу."
 
- Я спрашиваю: как зовут? Ну же, отвечай! - у военного было такое же злое лицо, как тогда у ребят, и Гера решил, что имя "Генрих" ему тоже не понравится.
- Игорь.
- Фамилия?
- Кудрявцев, - фамилия придумалась неожиданно. Хоть и обрили наголо в детском доме, но настырные кудряшки снова покрыли голову.
- Лет сколько?
- Четырнадцать.
       Геру знобило. Предрассветный холод проникал под ветхую одежонку и покрывал тело крупными мурашками. Солдат, выловивший "зайца" и доставивший его майору "для выяснения обстоятельств", жался ближе к костру, у которого неторопливо пили чай двое железнодорожников. Сам допрашивающий, сидящий за деревянным столом под навесом, тоже зябко поёживался и время от времени грел замёрзшие руки, прикладывая ладони к кружке с кипятком. Пока подходили, Гера успел увидеть старое здание вокзала, за ним вереницу сараюшек с  накиданными брёвнами, узкую дорогу.
- Документы имеются?
- Нету.
              Офицер сделал пометку в тетради и впился красными от усталости глазами в стоящего перед ним долговязого нескладного подростка.
- Куда едешь, с какой целью?
              Говорить про тётку в Латвии нельзя, там немцы. Хуже всего было то, что он не знал, где сейчас находится, - уснул крепко и неизвестно, сколько проспал. Пытался вспомнить свои пометки на карте. Эту карту ему отдал Ванька-очкарик, вырвал её на всякий случай из толстой энциклопедии, когда ещё книжки были в детдомовской библиотеке. Ванька был единственным, с кем Гера поделился своими планами, даже звал убежать вместе, но тот отказался. С Ванькой и маршрут составляли, и значки тайные придумывали. Он же первый Гере сообщил, что детдом эвакуируют, смог разузнать как-то. Порадовались, что теперь сбежать будет легче - в дороге много неразберихи.
Только недалеко отъехали, мессеры налетели. Первая бомба прямо в соседний вагон попала, он в щепки разлетелся, никого в живых, наверное, не осталось. Детдомовским велено было бежать от поезда подальше, спрятаться. Гера с Ваней кинулись со всех ног, да укрыться негде было - поле пустое, скошенное, всё видно, как на ладони. Мессеры низко летели, несколько заходов сделали. Гера не уследил, как друг отстал. Обернулся, когда взрыв совсем рядом услышал. Подполз к нему, тот уже мёртвый был, взрывной волной, видно,  подбросило, лежал нелепо: как бы боком, ноги в коленках согнуты, а руки раскинуты широко, будто полетит сейчас, и голова немножко набок. Лицо грязное, в земле, а глаза открыты широко, голубые, кое-где в тёмную крапинку - Гера не видел глаз его раньше из-за толстых стёкол. Изо рта тоненькой тёмной струйкой кровь стекала на высохшую траву, разливaлась лужицей. Как только обстрел закончился, вороньё с громким карканьем слетелось к полю на поживу. Гера, размазывая по щекам слёзы,  Ваньку в воронку затащил,  присыпал землёй - она была рыхлой после взрыва, податливой. Простился с товарищем и, пригибаясь к земле, побежал через поле к кустам, хотя слышал, как скликивали всех живых к поезду.
           Вчера был Лихвин. Гера по карте прикинул, получилось, что недалеко от Брянска. Мальчик перед станцией с поезда спрыгнул, когда замедляться стали; всегда так делал: на станциях шмон большой, сразу засекут и опять в детприёмник отправят, а Гере туда без надобности. Да и рад был в этот раз сойти - прятаться пришлось на платформе с углём, весь перемазался, как трубочист, всё чёрное - руки, рубаха и штаны. А тут повезло - река. Красотища кругом! Дни тёплые стоят, ни ветерка, и вода точно как зеркало, будто небо с облаками-барашками в берега заточили. Ничего, доберётся скоро до тётки, там тоже река рядом и красота, она рассказывала. Одежду Гера стирать не стал - всё равно испачкается, а сам отмылся, даже рискнул в реку войти, ополоснуться, хотя вода в конце сентября уже холодная. Потом долго по берегу шёл, через кусты продирался. Старался двигаться параллельно путям, а тут - селение. Дома тёмные, неприветливые. Сначала держался по задворкам да закоулкам, огородами, но потом решился: стукнулся в одну избу, в другую - может, помочь надо, воды натаскать, дров наколоть, - за еду, не за деньги. Только у людей самих есть нечего. Дед с костылём со двора сразу прогнал, а тётка вынесла пару варёных картофелин, пожалела парня: видно, что голодовал давно, истощал весь. Очень Геру эта тётка выручила, а то уж и идти сил не было никаких.
          До семафора добрался, когда стемнело, затаился. Здесь удобно было: поезда останавливаются и ждут, когда им путь откроют, а не проверяет никто - не станция ведь. Лежал долго в сыреющей от вечерней прохлады траве, срывал травинки и высасывал белую сочную часть у основания, она немножко сладковатая и вкусная. Продрог, зато повезло как - в нескольких вагонах остановившегося состава везли лошадей, Гера ржание услышал, а потом и морда рыжая в зарешечённом окошке мелькнула. Парень скумекал, что и с сеном вагоны быть должны, и точно! Вычислил вагон, пробрался к нему, еле-еле задвижку повернуть удалось - тугая. Внутри было сено, Гера никогда столько его не видел: у входа была дорожка расчищена и с левой стороны часть забрали уже, а справа сплошная жёлтая стена. Дверь прикрыл, как мог; вскарабкался по сену на самую верхотуру, повозился, зарылся глубоко, чтоб совсем не видно было, даже на голову сена накидал. Есть хотелось ужасно, кишки сводило. Ворочался долго, но потом уснул крепко, разморило совсем: тепло, мягко. Здесь его и схватили, сонного.
- В Москву я, к тёте, папиной сестре.
- А где отец?
- Погиб.
- Мать жива?
            Гера вжал голову в плечи. В тысячный раз перед глазами картинка: вот докторша подсаживает маму в машину, она садится осторожно, придерживая руками огромный живот, прижимается к стеклу, смешно сплющивает нос и вытягивает в трубочку губы, посылая Гере поцелуй. Ну почему, почему она не взяла его с собой? Он так её просил, умолял глазами, когда приготовленный узелок с пелёнками подавал."Ну что ты, Герочка! Ты меня с братиком заберёшь из роддома, а сейчас что тебе там делать?"- мама старалась улыбаться, но в глазах боль и беспокойство, а репродуктор оповещал торжественно и тревожно: "Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!" Второпях, в суматохе спустились вниз, "Скорая" уже ждала. Мама кричит: "Беги в убежище быстрее". Гера, застыв, стоит на тротуаре, глядя вслед поворачивающей за угол машине. Как чувствовал, что видит маму в последний раз.
            Говорить, что мамы нет, нельзя. Сразу же отправят в детский приёмник, а Гера твёрдо решил, что туда он не пойдёт. У него тётка есть, родная сестра отца, он не детдомовец. К тётке доберётся, с ней будет жить.
-Жива. Она с тёткой, в Москве. Я к ним еду.
            Тётку свою Гера любил, хоть и увидел её всего год назад. С ней всегда было весело и интересно: и плавать наперегонки до самых буйков, и строить из песка причудливые замки с круглыми высокими башнями, и часами просиживать за шахматной доской. Нравилось слушать её сказки, когда она укладывала спать свою дочурку, кудрявую голубоглазую егозу. Он садился у кроватки, скрестив ноги, и, очарованный тётиным голосом, уносился далеко в выдуманные страны, где всегда царили добро и справедливость. Любил их вечерние прогулки, когда тётя рассказывала матери и отцу о Старом Городе, узких улочках Риги, о своём доме с густым садом.
           Офицер отложил ручку и внимательно посмотрел на подростка. Тот стоял, опустив голову, уперев глаза в расхлябанные ботинки. Красивое лицо, хоть и худое, в ссадинах, щёки ввалились,  под левым глазом растекается лиловый фингал. Прямой точёный нос,  ровные дуги разлетающихся густых бровей. Упрям, это видно. Ишь, молчун какой - слова не вытянешь. Или скрывает что? Военный придирчиво оглядел его с ног до головы: одежонка грязная, как в саже, рваная, руки изодранные, покрыты красными "цыпками". На беспризорника или детдомовского всё равно не похож, видно, что из "домашних", хоть и оголодал и скитается давно.
- Адрес тёткин в Москве знаешь?
Про адрес Гера раньше придумал. Смекнул, что в каждом городе и улица Ленина должна быть, и великих русских писателей.
- Адрес знаю, конечно. Улица Чернышевского, дом три, квартира один. Дяденька, вы отпустите, я к тётке доберусь, немного осталось. Там меня мама ждёт, - Гера говорил глухо, не поднимая глаз, боясь взглянуть на военного. Ну, правда, отпустил бы, что с него, Геры, взять?
- Ты мне тут не указывай, разберёмся вначале, что ты за фрукт-овощ такой. Откуда едешь? Где твой дом?
         Гера ненавидел врать. Не обманывал никогда, даже в мелочах, так отец научил: "Ты - сын офицера. Будь честен во всём. Понимаешь - во всём!". Гера всегда помнил эти слова, и сейчас помнил, только отец навсегда остался в прошлой жизни, в той, что закончилась после похоронки и взрыва машины, где ехала его мама с неродившимся братиком. А в этой жизни были холодные бетонные стены детприёмника со стальными прутьями на окнах, наглая усмешка прыщавого тощего Тоси-пахана, который в первую же ночь устроил ему "тёмную" и избил до беспамятства. Была боль под рёбрами, отобранная пацанвой куртка, баланда и голодные рези в животе. В этой жизни Гера должен был врать, чтобы детдома больше не было.
Только обманывать нужно было осторожно, с умом, перед ним не дураки. Что им про дом сказать? Не было у Геры теперь дома.
          Сколько он тогда просидел один в квартире - две недели, три? Гера не помнил точно. Кажется, он всё время спал, просыпался только от голода, брёл на кухню, в который раз осматривал стоящие на полках банки и пустые мешочки, из которых он уже вытряс всё до зёрнышка. Тогда он опять тащился в родительскую спальню, ложился на пол и рассматривал старые письма и вытащенные из альбомов фотографии, перечитывал строки, обращённые к живым папе и маме: "Дорогие мои, милые Питер и Анна, только вернулась от вас и уже скучаю. Братишка, хватай в охапку свою жёнушку и сорванца Герку - и к нам, в Ригу! Полюбуетесь городом, Даугавой и Балтийским морем, оно ничуть не хуже вашего Чёрного. Как хорошо, что мы сейчас можем с вами видеться!"
          Из фотографий Гера особенно любил одну, где они все вместе. Он хорошо помнил тот день - отец вернулся с рейса, и их дом был полон гостей, шума и веселья, вкусно пахло мамиными пирогами.
- Пап, а можно, я твой китель примерю?
- Давай, брат. Посмотрим, сколько тебе ещё расти.
В радостном волнении Гера надел парадный отцовский китель, торопясь, застегнул пуговицы, расправил плечи, приосанился.
- Какие кадры подрастают, а, мать! - отец переглянулся с сияющей от счастья мамой, одобрительно похлопал сына по плечу. - Дунайская флотилия будет гордиться тобой. Эх, сынок, завидую я твоему светлому будущему!
У одного из гостей оказался с собой фотоаппарат, так их и запечатлели втроём - улыбающихся, счастливых. Гера мог часами разглядывать это фото, гладил пальцем светлые кудри отца и ямочки на маминых щеках.
          А потом в дверь позвонили, Гера едва силы нашёл открыть. Вошли несколько человек: тучный мужчина в милицейской форме, женшина с портфелем, высокий парень в косоворотке и старичок в костюме и круглых очках. "Осматривайте," - приказал милиционер, а женщина обратилась к Гере: "Ты один сейчас здесь живёшь?" - "Да, один." - "А родственники в городе есть?" - "Нету." - "Собирайся." - "Куда?"- не понял Гера. "Ты с нами поедешь, тебе нельзя здесь одному  оставаться." Гера стоял не двигаясь, ничего не понимая, машинально сжимая в руках конверт и бездумно глядя на старичка, который суетливо сновал по гостиной. Хищные его глазки перебегали с фортепиано к старинной горке с посудой, большой китайской вазе у окна, к ракушкам на полках. "Вишь, сколько добра, - зашептал он, приблизившись вплотную к милиционеру и плотоядно облизываясь, - они немцами были, всего нахапали."  Гера никак не мог понять, что это "нахапали" говорилось сейчас о его отце, самом честном человеке во всём мире. Квартиру опечатали, Геру увезли в детприёмник. Своего дома у него теперь не было.
Гера назвал адрес маминой подруги на улице Вебера. Она с детьми эвакуировалась в конце августа, маму с собой звала, но та наотрез отказалась: “Ну куда я поеду? Мне вот-вот рожать, как в дороге? “
- Из Одессы?! - у офицера от удивления глаза на лоб полезли. - Да как же ты добрался досюда?
Ответить Гера не успел, распахнулось окно, выглянула женщина в белой косынке и позвала звонким голосом:
-Товарищ майор, вас к телефону срочно, Брянск вызывает!
          Офицер захлопнул тетрадь со вложенной ручкой, неуклюже выбрался из-за стола и поспешно направился к вокзалу. Гера понял, что это - его единственный шанс. Он чуть повернул голову вправо, косясь на конвоира - тот что-то негромко рассказывал сидящим у костра. Не раздумывая ни секунды, мальчик метнулся в сторону брёвен, присел на мгновение за ними, осматриваясь. Нужно было добежать до сараев, с правой стороны было ближе, потом махнуть через дорогу к кустам, и через них - в лес. Спружинив, Гера бросился к кустам.
- Стой, сучонок, куда? Не уйдёшь!
          Стиснув зубы, Гера пробирался сквозь кусты. Полуголые прутья больно хлестали по лицу, раздирая кожу в кровь, ноги запутывались в крепком сплетении веток, проваливались в колдобины, прикрытые пожухлой листвой.
- Стой, стрелять буду!- голос приближался, мальчик слышал хруст веток под тяжёлыми сапогами. Гера задыхался, больно кололо в груди, воздуху не хватало. Быстрее, быстрее!
- Ишь ты, гадина, врёшь, не уйдёшь! - сильный удар в спину свалил мальчика с ног, пальцы судорожно хватались за тонкие ветви, пытаясь задержать падение. Упал больно, разодрав щёку торчащим сучком.
- Вот, товарищ майор, поймал беглеца.
- Обыскать,- коротко приказал офицер.
-Диверсант, товарищ майор, точно - диверсант! Их сейчас знаете сколько развелось, сволочей! - солдат всё ещё тяжело дышал после бега. Придвинувшись вплотную к мальчику, быстро и ловко ощупал тело под рубашкой, обшарил карманы брюк, не сводя злого взгляда с Гериного лица, сразу наткнулся на свёрнутый плотный листок в кармане, закричал радостно:
- Вот, нашёл!
- Давай сюда.
          Майор развернул протянутый листок, стал всматриваться внимательно в пометки на краях карты.
- Что это? - грозно спросил он Геру, тыча пальцем в непонятные значки. Гера стоял, опустив голову. Больно жгло оцарапанное плечо, горели ссадины на лице, тупая тяжёлая боль давила внизу спины. Он понимал, что это уже не игра в секретный шрифт, которую они с Ванькой придумывали долгими голодными вечерами. Не поверит ему офицер, если он расскажет о значках для чисел и дней недели, чтобы не сбиться со счёту, и что названия станций записывал, чтобы случайно не уехать в обратном направлении.
- Отвечай немедленно! Информацию собирал?! Для фашистов? А это что - к немцам шёл? - неопровержимой уликой майор победоносно сжимал пальцами клочок конверта с немецкой фамилией. - Ничего, ничего, молчун, мы тебе язык-то развяжем! Судить будем по законам военного времени. В кутузку его.
- Пш-шёл, - больно ткнул прикладом в спину солдат.
          Несколько дней Геру продержали в камере. Время от времени вызывали на допросы, били. Он был безучастен ко всему, будто спал, как тогда, на полу в маминой спальне. Когда было очень больно, сворачивался калачиком, уткнув лицо в колени и думал:"Скорее бы..."
          Потом был суд. Геру обвинили в диверсионной деятельности и приговорили к тринадцати годам тюремного заключения. Затравленного, подавленного от безысходности паренька со звучным именем Игорь Кудрявцев увозили с другими осуждёнными к месту отбывания наказания.
          Гера стоял в вагоне у крохотного зарешеченного оконца и сквозь проржавевшие прутья смотрел в проносящуюся черноту. Иногда взгляд выхватывал из темноты корявые голые сучья, в мольбе поднятые к небу. Впереди была долгая беспросветная ночь. Потом сквозь чёрную летящую паутину облаков матово забелела луна, и Гера не отрываясь смотрел на неё, то исчезающую в зловещем мраке, то снова появляющуюся в редких просветах. Неожиданно ему показалось, что там, на светлом фоне луны, он видит маму. Она стояла такая красивая в нарядном голубом платье, с аккуратно уложенными буклями на голове. Её глаза, глядящие прямо на него, лучились радостью и любовью, и она всё повторяла своим невыразимо нежным голосом: "Ты будешь счастливым, Герочка! Очень счастливым!"